Иногда Бьянки холодно. Просто холодно, потому что отопление всё никак не включат, потому что на улице осень поздняя, холодная, серая и безрадостная какая-то. И никого рядом нет. И она – совсем-совсем одна. – Почему ты домой не торопишься? – спрашивает как-то Тсуна, встречая Бьянки на улицах города. Уже пятый раз – на одной и той же. – Там холодна, – шевелит посиневшими губами она с трудом.
Никак не согреться.
Бьянки живёт на таблетках – успокоительных, чтоб спалось хоть как-то, от простуды, чтоб не температурила, от головы, чтоб не болела… да и от сердца тоже. Чтоб не билось. Остановись уж, а? – Задрало.
«То, что согревало по ночам – твои руки по моим плечам». Иногда Бьянки кажется, что прикоснись к ней кто-то, было бы не так. Она улыбается с намёком на искренность, и живёт на вдохе, больше всего боясь выдохнуть; пьёт кофе литрами и потом удивляется, если сердце прихватывает так, что она около минуты просто не шевелится. Бьянки теряется в объяснениях и оправданиях, спирает всё на осень и искренне-верно ждёт, что она закончится. Что всё изменится само собой, станет не так, как было, но во много раз лучше. Верит. Надежды. Ждёт.
И, конечно, совсем ни по кому не скучает.
Брат официально пожимает ей руку, избегая смотреть в лицо, а Бьянки вдруг его пальцы с такой силой стискивает, что сама пугается. – Иди уже сюда, – ворчит Хаято, распахивая объятия. С возрастом все становятся умнее, и только сама Бьянки словно глупеет каждую секунду. И никуда от этого не денешься.
Кажется, она скоро начнёт блевать одиночеством.
В кармане брата упрямо надрывается телефон, но он не обращает внимания – поглаживает её по трясущимся плечам и шепчет успокаивающие глупости. И Бьянки тоже шепчет. Почти умоляюще. – Спаси меня, пожалуйста, я понимаю, что я не должна об этом просить, и со мной всё в порядке, и я улыбаюсь, но прошу, – она давится детскими рыданиями, захлёбывается ими, всхлипывает. – Пожалуйста, спаси меня, я ведь правда в тебе нуждаюсь! Хаято не знает, как её спасти, и, более того, не уверен, сможет ли он.
Но он верит ей. И просто остаётся рядом, продолжая шептать какие-то глупости.
Бьянки кажется, что она попала в какое-то телешоу, популярное, но чужое до безудержного; как будто жизнь-режиссёр её просто на прочность испытывает. – Ты в порядке? – спрашивает Хару, когда та утыкается носом в столешницу. – Да, конечно, – хрипло. – Водички мне можешь дать?
Всё в порядке. Я просто немного умерла.
Иногда Бьянки зовёт его – по имени, громко и отчаянно, в глубине души не понимая, зачем. Всё равно никто не придёт. Никто никогда не приходил. Бьянки отлита из стали – может, только потому она может терпеть и ждать; может, только потому она всё ещё жива. А может, и не из стали – пропускает всё через себя и уничтожает, оставаясь. Всех через себя, интересуясь – выдержат ли? Столько же, сколько она? Её – выдержат?
Это какая-то помесь тумана с ураганом, разрушающая ложь во благо.
Держит спину прямо. Держится.
– Что с тобой? – спрашивает серое лицо. – Ядовитая, разбитая, убитая я, – напевает, смеясь, Бьянки.
Она любит смеяться над тем, что совсем-совсем не смешно.
-
-
10.11.2012 в 02:17И никого рядом нет.
И она – совсем-совсем одна.
– Почему ты домой не торопишься? – спрашивает как-то Тсуна, встречая Бьянки на улицах города. Уже пятый раз – на одной и той же.
– Там холодна, – шевелит посиневшими губами она с трудом.
Никак не согреться.
Бьянки живёт на таблетках – успокоительных, чтоб спалось хоть как-то, от простуды, чтоб не температурила, от головы, чтоб не болела… да и от сердца тоже. Чтоб не билось.
Остановись уж, а?
– Задрало.
«То, что согревало по ночам – твои руки по моим плечам».
Иногда Бьянки кажется, что прикоснись к ней кто-то, было бы не так. Она улыбается с намёком на искренность, и живёт на вдохе, больше всего боясь выдохнуть; пьёт кофе литрами и потом удивляется, если сердце прихватывает так, что она около минуты просто не шевелится.
Бьянки теряется в объяснениях и оправданиях, спирает всё на осень и искренне-верно ждёт, что она закончится. Что всё изменится само собой, станет не так, как было, но во много раз лучше.
Верит.
Надежды.
Ждёт.
И, конечно, совсем ни по кому не скучает.
Брат официально пожимает ей руку, избегая смотреть в лицо, а Бьянки вдруг его пальцы с такой силой стискивает, что сама пугается.
– Иди уже сюда, – ворчит Хаято, распахивая объятия.
С возрастом все становятся умнее, и только сама Бьянки словно глупеет каждую секунду.
И никуда от этого не денешься.
Кажется, она скоро начнёт блевать одиночеством.
В кармане брата упрямо надрывается телефон, но он не обращает внимания – поглаживает её по трясущимся плечам и шепчет успокаивающие глупости.
И Бьянки тоже шепчет. Почти умоляюще.
– Спаси меня, пожалуйста, я понимаю, что я не должна об этом просить, и со мной всё в порядке, и я улыбаюсь, но прошу, – она давится детскими рыданиями, захлёбывается ими, всхлипывает. – Пожалуйста, спаси меня, я ведь правда в тебе нуждаюсь!
Хаято не знает, как её спасти, и, более того, не уверен, сможет ли он.
Но он верит ей.
И просто остаётся рядом, продолжая шептать какие-то глупости.
Бьянки кажется, что она попала в какое-то телешоу, популярное, но чужое до безудержного; как будто жизнь-режиссёр её просто на прочность испытывает.
– Ты в порядке? – спрашивает Хару, когда та утыкается носом в столешницу.
– Да, конечно, – хрипло. – Водички мне можешь дать?
Всё в порядке. Я просто немного умерла.
Иногда Бьянки зовёт его – по имени, громко и отчаянно, в глубине души не понимая, зачем.
Всё равно никто не придёт.
Никто никогда не приходил.
Бьянки отлита из стали – может, только потому она может терпеть и ждать; может, только потому она всё ещё жива.
А может, и не из стали – пропускает всё через себя и уничтожает, оставаясь. Всех через себя, интересуясь – выдержат ли?
Столько же, сколько она?
Её – выдержат?
Это какая-то помесь тумана с ураганом, разрушающая ложь во благо.
Держит спину прямо.
Держится.
– Что с тобой? – спрашивает серое лицо.
– Ядовитая, разбитая, убитая я, – напевает, смеясь, Бьянки.
Она любит смеяться над тем, что совсем-совсем не смешно.