CAB-06.

[Лютольвица]

Аутуа|Адам Юинг. " Боль сильна, но твой взгляд сильнее..." лихорадочный бред,эротические галюцинации. R+

@темы: Cloud Atlas

Comments

[Гость]

1428 слов.
От автора: любезный заказчик, простите, фраза именно в этом конкретном варианте почти не присутствует. (:

Его узкая койка – нечто среднее между прокрустовым ложем и пыточной скамьей инквизитора; невозможно ни вытянуться, ни сложиться пополам – никак не найти той позы, в которой стало бы легче. Недоброе море грохочет над самой головой лежащего, Адам старается не думать о том, что между ним и черной глубиной – только тонкая деревянная обшивка, и очень старается не обращать внимания на качку. Последнее удается с легкостью – Адам не мог бы наверняка утверждать, бежит ли окружающий мир по кругу из-за волнения на море или же из-за очередного приступа лихорадки. Мир не дает никаких объяснений этому и притворяется каруселью; стены каюты уползают ввысь, низкий потолок оборачивается бесконечно голубым небом, и белые, рваные, многослойные облака ровно летят одно за другим в сияющем пустом пространстве.

Иногда проклятая болезнь, причудливо извратив воспоминания Адама, подвешивает над его головой воспаленное желтое солнце – и каюту тотчас обрадованно заполняет духота рабочего полдня: белесая соленая пыль, забивающая ноздри, злые крики надсмотрщиков, щелчки их бичей. М-м-м-м, этот настойчивый гул, точно от жужжания сотен насекомых, застывших посреди остекленевшего воздуха, – это черные женщины, не размыкая губ, не то поют, не то оплакивают очередного несчастного сына племени. Мокрые от пота тела рабов блестят глянцево и ослепительно под мертвенным светом солнца, м-м-м-м, так гудит головная боль, и кости черепа трещат под ее тяжелой пятой, точно ракушки и галька под сапогом, когда выходишь на берег. М-м-м-м, больно, так больно и жарко, и не сбежать.

И тяжело обвисая на ремнях – это не жаром выкручивает суставы, это давят грязные сыромятные ремни, которыми он прикручен к столбу, – Адам чувствует взгляд, устремленный на него, ощутимый отчетливо, как прикосновение, настойчивый, не позволяющий окончательно раствориться в зыбком разогретом мареве.

В борт оглушительно ударяет волна – парусник перепрыгивает с гребня на гребень, море сегодня неспокойно. И Юингу сквозь жар и жажду все-таки удается вспомнить, что тогда все было наоборот. Раскаленная смола островного полдня вытекает из каюты сквозь щели в переборках, внимательный взгляд, пришпиливающий его к реальности, остается – Аутуа сидит у его постели все то время, что считается свободным. В выпуклых глазах молодого негра светится самая настоящая, самая первобытная, искренняя тревога за своего. Адам хочет улыбнуться ему, Адам хочет сказать, мол, какого черта, друг мой, я вовсе не припадочная девица, а ты не сиделка, неужели тебе нечем заняться; Адам снова оскальзывается на самом краю сознания и проваливается в расплавленный янтарь горячего полудня. Туда, где щелкает бич, опаляя и рассекая наболевшую кожу, туда, где гудит бессловесное пение, где тянущей болью выламывает ноги и руки. Солнце, как увеличительное стекло, выжигает из головы все мысли, заполняя освободившееся пространство вязкой золотой лавой. Горячо. Жарко. Невыносимо.

Прохлада. Неожиданная, как снег посреди лета, как единственно чистая нота посреди какофонии расстроенных струн, она ложится на лоб, и проклятое солнце откатывается внутрь, не угрожая более (пока что) превратить глазные яблоки в печёные.
– Тильда, – слабо шепчет Юинг, снова позабывший, на котором он свете и кто сейчас рядом. – Тильда, моя девочка, – вернее, пытается прошептать он ссохшимися непослушными губами и, не открывая глаз, жмется щекой к снежно-прохладному, к живому, осторожному, бережно касающемуся его лица. Мир вокруг поскрипывает и плывет; тошнотворное солнце замерло за плечом, выжидая момента, когда можно будет вернуться.
– Тильда нет, маста Юинг, – глуховатый голос Аутуа звучит виновато, точно бывший раб и в самом деле виновен в происходящем, в том, что все исключительно дерьмово, а до родового гнезда Юингов еще тысячи миль. Адаму становится смешно; он рискует выглянуть из-под опухших век. Сырое полотенце на лбу заслоняет половину обзора, но тускло коптящий светильник и без того не режет глаз, измученных сиянием бредового солнца. Редкие капли срываются с ткани, набрякшей влагой, скатываются со лба, расчерчивая лицо квадратами; кажется удивительным, что они не шипят, испаряясь с поверхности кожи. Аутуа прикладывает к его щекам ладони, мокрые и холодные, и очевидно страдает от невозможности еще чем-нибудь облегчить страдания измочаленного болезнью белого.
– Тильда скоро, дом скоро, держаться, маста Юинг, – успокаивающе бормочет негр, не вкладывая особого смысла в свои слова; так говорят с маленькими детьми и тяжелобольными. С маленькими тяжелобольными детьми. Адаму все еще смешно. Многочасовой жар работает не хуже, чем курительные смеси из китайского квартала.
– Врешь, – смеется он. Если это шипение истощенной змеи позволительно назвать смехом. – Дом нескоро, дом никогда, мы все умирать… или уже умерли.
Ломать слова, превращая английский в дикарскую тарабарщину, почему-то кажется особенно забавным. Аутуа озабоченно хмурится. Спиральные синеватые линии на его лице послушно изгибаются вслед за морщинами, шевелятся, как живые.
– Маста совсем плохой? Аутуа сходить за доктор?
– Лучше за водой. Пить хочется.

Последнее, что он видит, перед тем как снова погрузиться в разверзающееся пекло, – гладкую темную спину, пересеченную вдоль и поперек заживающими рубцами. Адам протягивает руку – бесконечно длинную и тяжелую руку тянет сквозь пространства и времена, – чтобы дотронуться до будущих шрамов, чтобы спросить: «Тебе ведь было так больно, почему же ты…», но не успевает завершить ни движения, ни вопроса. Чуть приподнявшаяся рука безвольно падает поверх одеяла, и не знающее пощады солнце – красное, желтое, белое – затапливает Адама с головой.

В своем сотом (тысячном? десятитысячном?) возвращении на место пытки Адам снова оказывается свидетелем, не участником, но зрителем. Бесполезным, однако не безучастным.
Он опять видит эти беззвучные корчи и содрогания, и то, как светлеет кожа, натянувшаяся на костяшках крепко стиснутых кулаков, и то, как черная, темнее кожи, кровь стекает сверху вниз по предплечью, пересекая линии татуировок. А потом, будто грудью на острие, в десятитысячный раз напарывается взглядом на переполненный молчаливой мукой взгляд терзаемого раба. Не так. Терзаемого человека. Бессловесная звериная боль, роднящая всех на земле, бьется в этих глазах, карее кипящее пламя горит и жжется, и кажется странным, что из звуков вокруг – только бесконечный ровный гул.

Тот, кто потом назовет себя Аутуа, смотрит на Адама исподлобья, пристально и цепко – как мушкет, нашаривающий свою единственную, лишь ему предназначенную цель. А потом приподнимает голову и слизывает черную кровь, извилистый ручеек которой уже добежал до плеча. И всё смотрит, смотрит на Юинга. Жаль, что, находясь в бреду, невозможно упасть в еще один обморок. Потому что это всё так же страшно и сладко, как последняя милость приговоренному, перед тем как шагнуть за борт, через край, к ожидающим акулам, в кипящий вар адского котла, в жидкую лаву. Потому что это так по-животному больно и правдиво, что почти хорошо. Кровь, раскаленная лихорадкой, яростно пульсирует в горле, и ей отзывается биение в паху – тягучая магма скапливается внизу под животом и плавит плоть.

Тильда – рыжая, хрупкая, любимая – не облегчает его бесконечного сна своим присутствием. Адам стонет и царапает ногтями серую простыню, не приходя в себя; Аутуа качает головой и меняет полотенце на лбу больного, по пути осторожно отцепив от своего запястья сомкнувшиеся на нем горячечные пальцы.

В четвертом часу ночи Адама Юинга начинает трясти ознобом. Он почти уверен в том, что это малярия, не утверди доктор право неведомого червя на пожирание его мозга. Но это так похоже на малярию! Ознобные судороги пробегают вдоль хребта, скручивая его в спираль; так первый осенний заморозок глумится над оставшимися на ветках листьями, над их пожухшими трупиками – утром их покрытые инеем тела устилают дорожки сада... Тонкое одеяло не спасает от холода, потому что этот холод идет изнутри. Адам содрогается так, что мелко стучат зубы. Когда угасает светильник, он не успевает заметить. В темноте не видно движений: Аутуа, в какой-то момент оказавшийся совсем близко, молча и внимательно смотрит на него. Потом просто укладывается рядом, так спокойно, точно это в порядке вещей, из-за тесноты койки крепко прижимаясь к Адаму. Кладет ладонь между распахнутыми крыльями его рубашки, и от этой руки по груди болящего расползается шершавое тепло. Сердце Адама с благодарностью стучится в чужую ладонь, и Адам закусывает губу, не издавая ни звука. Что же ты делаешь. Что я делаю. Горячо. Хорошо.
Рука Аутуа оглаживает его грудь и левый бок, движется по животу и ребрам – безмятежно, размеренно и ласково, принося успокоение, и Адам в порыве безотчетной благодарности всем телом поворачивается к лежащему рядом.

Странно, почему глаза Аутуа не светятся в темноте, столько огня на дне их.
– Боль не навсегда, маста Юинг, – тихо говорит он, пылая взглядом, – боль кончаться. Ты остаться, я остаться.
Его рука ложится на бедро Адама.

Когда Адам открывает глаза, Аутуа сидит на полу, привалившись к изножью кровати, и крепко спит, низко свесив голову.

Юинг обессиленно откидывается на тощую подушку. Он устал тонуть в бесконечных напластованиях собственного рассудка, пьяного от болезни, он смертельно устал определять, какой из окружающих его миров – настоящий на этот раз; пожалуй, он хотел бы уже умереть в этой каюте, на этих жестких досках и позорном белье.
Тильда, милая Тильда – маленькая, милая, сейчас такая далекая, будто и вовсе никогда не рождалась, – всего лишь черно-белая фотография в запертом сундуке, прости и забудь. Кровь, черно-вишневая, густо-багровая, стекает по разбитому ударами бича телу и пахнет морской солью, мускусом, жизнью, ветер несет с собой горячий запах песка и прибоя, больной обжигающий взгляд плавит воздух, и когда посреди очередного приступа Адам прижимается губами к чьим-то мягким губам – он, не желая более угадывать и ошибаться, не открывает глаз.

[miriam~lee]

Автор, вы бесподобны.
Настолько естественно и действительно эмоционально сильно развили идею, что оно по-настоящему создает видимую и живую картину.
Можно вас лично, в умыл, отблагодарить?

не заказчик

[Фомка]

Автор, вы охуенны. Спасибо вам.

Тоже мимопроходил, но далеко не ушёл...

[Джос]

Это было здорово! Спасибо

[Гость]

Фомка,
Джос,
вам спасибо, люди

а.