Все было просто, предельно просто: больше ей вправду некуда бежать. Перелески лишь из окна поезда казались приютом. Она чувствовала теперь: тысячи глаз начинали следить неотступно, стоило ей выйти на любой остановке. К шагам по тротуару надо было всякий раз привыкать и не сутулить спину, не гнуть плечи, идти, как все вокруг ходят. Что с того, что волосы темные, у немцев тоже бывают темные волосы, а у итальянцев вообще черные... И нос не горбатый, а римский. Лилли говорила, просыпаясь по ночам: - У тебя ведь могут быть итальянские предки, правда? - Могут, конечно. Я и по-итальянски умею говорить, mia signorina adorabile. - Ну, например, твоя прабабушка... - ...была венецианской графиней, да? И сдавала в аренду свой родовой палаццо. Постепенно эти разговоры из игры превращались в привычку, в осознанные попытки отыскать хоть какую-нибудь лазейку. Им уже недоставало фальшивых документов, выданных арийке Шрадер, им требовалось подкрепление словесное. Любая мало-мальски убедительная ложь могла внезапно стать спасением, потому что никто не сказал бы им точно, откуда подступит смерть. - Я спрячу тебя, если они придут. - В шкафу или под кроватью? - деловито спрашивала Фелице. У Лилли от смеха дрожал подбородок, маленький нос краснел, как у пьяницы. Под одеялом они возились тихонько, чтоб не замерзнуть насмерть в нетопленой комнате. Пока еще постель была лучшим на свете убежищем, укромным и неуязвимым, жаль только, нельзя было до скончания века спрятаться в ней от огромного, дурацкого, страшного мира. Днем каждый звонок в дверь больно отдавался в висках, вечером шаги на лестнице гремели по-военному гулко. И лишь тепло спасало, как в детстве, согретая дыханьем нора хранила, словно магический круг. В темноте исчезали веснушки Лилли, и Фелице тренировала память, отыскивая их на плечах, на горячей спине. - Одна, две, три... - Перестань, мне щекотно! Перестань, или я захохочу на весь дом. - Не сбивай. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать... - Куда ты лезешь, тут нет веснушек! - А вдруг они появились за ночь? Уже март, давно пора. Небо поднималось все дальше с каждым днем, на недосягаемую высоту возносилось. Когда в сумерках они выходили из дома, Фелице всегда задирала голову и тыкала пальцем в крупные, такие холодные, такие похожие звезды. - Смотри, - показывала она, - это Большая Медведица, а это Малая. - Это? - неуверенно переспрашивала Лилли, щурясь близоруко. Для нее созвездия неразличимы были: мелких звезд она не видела, а яркие мигали бессмысленно и беспорядочно, рассыпавшись, как попало. Но на затемненной улице можно было стоять, обнявшись тесно, в невидимок обратиться, и Лилли опускала глаза вниз, прочь от неба. Длинноногая Фелице в жесткой куртке пахла табаком, но этот мужской запах мешался с тающим ароматом одеколона, что по капельке выцеживали из флакона, с ромашковой эссенцией, с лаком для ногтей. Плечи ее под темной тканью казались широкими, а на самом деле были хрупки и слабы, круглыми родинками усеяны, и Лилли по ночам сравнивала их со своими веснушками: как причудливо повторялись маленькие пятнышки - то светлее, то темнее - на ее коже и на коже Фелице, на тех же местах, словно отражая друг друга. На углу еле-еле горел фиолетовый фонарь, и никто никогда не останавливался под ним: лица мертвели в его сиянии. Шаг ступив из освещенного круга, попадали обратно в ночь - и в ней было легче, в ней чужие точно проходили мимо. Пальцы скользили по маленькой груди, Лилли зажмуривалась стыдливо, раскрывая губы. - Поцеловать? - дразнила Фелице. - Или не поцеловать? - Целуют только хороших девочек, а вот такой гадкой девчонке, как ты, ничего не достанется. - А гадкие девчонки не ждут, пока хорошие девочки согласятся. - Вот бы и мне такого дружка, - говорила старуха колбасница, выглядывая из своего окна, как из пряничного домика. Каждый раз она повторяла одно и то же, подстерегая их поцелуи. В конце концов это ритуалом становилось - целоваться под ее взглядом, под ее голубиное воркованье. И не разобрать было, принимает ли она, подслеповатая, Фелице за мужчину - или лучше всех, зорче всех молодых видит, кто целует Лилли Вуст так жарко. Завитые волосы щекотали щеку Лилли, обветренные губы требовательно и жалобно прижимались к ее губам, не смея вслух высказать мольбу - спаси меня, не отпускай в темноту и гибель. Маленькими нежностями обменивались они, не разделяя и не различая - кто слабый, а кто сильный, кто утешать должен, а кто - принимать утешения. Только в такие минуты Лилли бормотала, как старшая, как истинная защитница: "Девочка моя, моя девочка, все будет хорошо, все кончится хорошо, вот увидишь..." - Вот увижу, если доживу, - отвечала Фелице. - Иногда мне кажется, что все это никогда не кончится. - Все когда-нибудь кончится. Вот увидишь, как мы тогда будем счастливы... Старуха захлопывала ставни. По обочинам тоненько-тоненько пробивалась трава, мостовую дробя, из проваленных разбомбленных стен зияла первозданная чернота. И между ними не было спасения, под встающим солнцем крысы шныряли в развалинах. Фелице не вслушивалась в лепет - о том, что будет, двадцатидвухлетнее легкомыслие не уводило ее так далеко. Изо дня в день повторяла она мысленно одно и то же: если сейчас из мрака выступят и скажут - "Вы арестованы" - она выпустит руки Лилли, как будто они никогда и знакомы не были. - А если меня все-таки схватят и увезут далеко-далеко, что ты тогда будешь делать? - Я буду искать тебя. - Сумасшедшая, я же серьезно спрашиваю. - А я отвечаю серьезно, - обижалась Лилли, - почему же ты мне не веришь? - Пойми, дурочка, если что-то случится... тебе тогда лучше не высовываться. Нет, послушай. Ну хорошо, а если и тебя арестуют, что тогда будет с детьми? Ты об этом подумала? - Дети не пропадут. Дальше слова не шли, ни одной мысли не оставалось, чтобы как-то уговорить, разубедить Лилли. Можно было положиться разве что на ее разум... нет, не разум - на житейскую хватку, на инстинкты, любовью не затуманенные. Фелице ее лицо брала в ладони, носом касалась носа. - Кто-то из нас обязательно должен выжить, ясно тебе? Иначе, черт побери, никакого смысла нету, и я тебе запрещаю умирать. Я вообще хочу, чтоб ты жила сто двадцать лет, и ни годом меньше. "Zay gesunt, zay gliklikh" - вырывалось откуда-то из тьмы, из глубоко схороненного в сознании, никогда не выученное, никогда не слыханное, пронесенное в столетиях не ею, Фелице, а предками ее, совсем не итальянцами, конечно. "Nit gedayge, mayn kind". Фелице шептала это, к маленькому белому уху приближая губы, боясь хотя бы звук пролить. - Повтори, - шепотом просила Лилли. - Повтори, я хочу запомнить. - Ikh vel dikh umetum gefinen... Ikh vel mit dir alts zayn. - Я везде тебя найду, - как завороженная, повторяла Лилли. - Я всегда буду с тобою. Старуха колбасница за черными ставнями допевала их песенку.
"Minds are like parachutes. They only function when they are open." - Sir James Dewer
Читаю и представляю себе, как если бы героини говорили эти слова... Очень похоже) Даже фразы, кажется, построены так, что невозможно ошибиться - вот тихий, осторожный голос Лили, и более уверенный, четкий - Фелице. Спасибо!
-
-
08.12.2009 в 20:40Лилли говорила, просыпаясь по ночам:
- У тебя ведь могут быть итальянские предки, правда?
- Могут, конечно. Я и по-итальянски умею говорить, mia signorina adorabile.
- Ну, например, твоя прабабушка...
- ...была венецианской графиней, да? И сдавала в аренду свой родовой палаццо.
Постепенно эти разговоры из игры превращались в привычку, в осознанные попытки отыскать хоть какую-нибудь лазейку. Им уже недоставало фальшивых документов, выданных арийке Шрадер, им требовалось подкрепление словесное. Любая мало-мальски убедительная ложь могла внезапно стать спасением, потому что никто не сказал бы им точно, откуда подступит смерть.
- Я спрячу тебя, если они придут.
- В шкафу или под кроватью? - деловито спрашивала Фелице.
У Лилли от смеха дрожал подбородок, маленький нос краснел, как у пьяницы. Под одеялом они возились тихонько, чтоб не замерзнуть насмерть в нетопленой комнате. Пока еще постель была лучшим на свете убежищем, укромным и неуязвимым, жаль только, нельзя было до скончания века спрятаться в ней от огромного, дурацкого, страшного мира. Днем каждый звонок в дверь больно отдавался в висках, вечером шаги на лестнице гремели по-военному гулко. И лишь тепло спасало, как в детстве, согретая дыханьем нора хранила, словно магический круг. В темноте исчезали веснушки Лилли, и Фелице тренировала память, отыскивая их на плечах, на горячей спине.
- Одна, две, три...
- Перестань, мне щекотно! Перестань, или я захохочу на весь дом.
- Не сбивай. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать...
- Куда ты лезешь, тут нет веснушек!
- А вдруг они появились за ночь? Уже март, давно пора.
Небо поднималось все дальше с каждым днем, на недосягаемую высоту возносилось. Когда в сумерках они выходили из дома, Фелице всегда задирала голову и тыкала пальцем в крупные, такие холодные, такие похожие звезды.
- Смотри, - показывала она, - это Большая Медведица, а это Малая.
- Это? - неуверенно переспрашивала Лилли, щурясь близоруко.
Для нее созвездия неразличимы были: мелких звезд она не видела, а яркие мигали бессмысленно и беспорядочно, рассыпавшись, как попало. Но на затемненной улице можно было стоять, обнявшись тесно, в невидимок обратиться, и Лилли опускала глаза вниз, прочь от неба. Длинноногая Фелице в жесткой куртке пахла табаком, но этот мужской запах мешался с тающим ароматом одеколона, что по капельке выцеживали из флакона, с ромашковой эссенцией, с лаком для ногтей. Плечи ее под темной тканью казались широкими, а на самом деле были хрупки и слабы, круглыми родинками усеяны, и Лилли по ночам сравнивала их со своими веснушками: как причудливо повторялись маленькие пятнышки - то светлее, то темнее - на ее коже и на коже Фелице, на тех же местах, словно отражая друг друга. На углу еле-еле горел фиолетовый фонарь, и никто никогда не останавливался под ним: лица мертвели в его сиянии. Шаг ступив из освещенного круга, попадали обратно в ночь - и в ней было легче, в ней чужие точно проходили мимо. Пальцы скользили по маленькой груди, Лилли зажмуривалась стыдливо, раскрывая губы.
- Поцеловать? - дразнила Фелице. - Или не поцеловать?
- Целуют только хороших девочек, а вот такой гадкой девчонке, как ты, ничего не достанется.
- А гадкие девчонки не ждут, пока хорошие девочки согласятся.
- Вот бы и мне такого дружка, - говорила старуха колбасница, выглядывая из своего окна, как из пряничного домика.
Каждый раз она повторяла одно и то же, подстерегая их поцелуи. В конце концов это ритуалом становилось - целоваться под ее взглядом, под ее голубиное воркованье. И не разобрать было, принимает ли она, подслеповатая, Фелице за мужчину - или лучше всех, зорче всех молодых видит, кто целует Лилли Вуст так жарко. Завитые волосы щекотали щеку Лилли, обветренные губы требовательно и жалобно прижимались к ее губам, не смея вслух высказать мольбу - спаси меня, не отпускай в темноту и гибель. Маленькими нежностями обменивались они, не разделяя и не различая - кто слабый, а кто сильный, кто утешать должен, а кто - принимать утешения. Только в такие минуты Лилли бормотала, как старшая, как истинная защитница: "Девочка моя, моя девочка, все будет хорошо, все кончится хорошо, вот увидишь..."
- Вот увижу, если доживу, - отвечала Фелице. - Иногда мне кажется, что все это никогда не кончится.
- Все когда-нибудь кончится. Вот увидишь, как мы тогда будем счастливы...
Старуха захлопывала ставни. По обочинам тоненько-тоненько пробивалась трава, мостовую дробя, из проваленных разбомбленных стен зияла первозданная чернота. И между ними не было спасения, под встающим солнцем крысы шныряли в развалинах. Фелице не вслушивалась в лепет - о том, что будет, двадцатидвухлетнее легкомыслие не уводило ее так далеко. Изо дня в день повторяла она мысленно одно и то же: если сейчас из мрака выступят и скажут - "Вы арестованы" - она выпустит руки Лилли, как будто они никогда и знакомы не были.
- А если меня все-таки схватят и увезут далеко-далеко, что ты тогда будешь делать?
- Я буду искать тебя.
- Сумасшедшая, я же серьезно спрашиваю.
- А я отвечаю серьезно, - обижалась Лилли, - почему же ты мне не веришь?
- Пойми, дурочка, если что-то случится... тебе тогда лучше не высовываться. Нет, послушай. Ну хорошо, а если и тебя арестуют, что тогда будет с детьми? Ты об этом подумала?
- Дети не пропадут.
Дальше слова не шли, ни одной мысли не оставалось, чтобы как-то уговорить, разубедить Лилли. Можно было положиться разве что на ее разум... нет, не разум - на житейскую хватку, на инстинкты, любовью не затуманенные. Фелице ее лицо брала в ладони, носом касалась носа.
- Кто-то из нас обязательно должен выжить, ясно тебе? Иначе, черт побери, никакого смысла нету, и я тебе запрещаю умирать. Я вообще хочу, чтоб ты жила сто двадцать лет, и ни годом меньше.
"Zay gesunt, zay gliklikh" - вырывалось откуда-то из тьмы, из глубоко схороненного в сознании, никогда не выученное, никогда не слыханное, пронесенное в столетиях не ею, Фелице, а предками ее, совсем не итальянцами, конечно. "Nit gedayge, mayn kind". Фелице шептала это, к маленькому белому уху приближая губы, боясь хотя бы звук пролить.
- Повтори, - шепотом просила Лилли. - Повтори, я хочу запомнить.
- Ikh vel dikh umetum gefinen... Ikh vel mit dir alts zayn.
- Я везде тебя найду, - как завороженная, повторяла Лилли. - Я всегда буду с тобою.
Старуха колбасница за черными ставнями допевала их песенку.
1072 слова
-
-
08.12.2009 в 20:46Спасибо вам! Откроетесь? * лучи любви*
-
-
08.12.2009 в 21:03-
-
11.12.2009 в 18:02Спасибо!
-
-
12.12.2009 в 01:46